Новости
Новые рецензии на книги Н. Гранцевой, Е. Зиновьевой, А. Мелихова в журнале
Невский десант – 2
Книги, о которых я буду говорить, прибыли из Санкт-Петербурга, они изданы в 2011 году издательством журнала «Нева» и написаны сотрудниками этого питерского издания. Поскольку не часто случается, чтобы с берегов Невы книги присылали для рецензии в Америку, я обозначила эту беспрецедентную акцию как «невский десант». Во всех трех книгах можно увидеть нечто общее: желание взглянуть на привычное с непривычной стороны, поменять оптику, короче — обновить наше восприятие в соответствии и с новым временем, требующим иных подходов, и с авторским видением.
В этом смысле наиболее «спокойной» представляется мне книга Елены Зиновьевой, рассматривающей историю России в свете различных исторических концепций новейшего времени. Тема-то ей досталась далеко не спокойная, ибо история, как утверждает сам автор, всегда была «полем битвы... за самосознание народа», но разговор ею ведется обстоятельно и неспешно, и «приговоры», как правило, отсутствуют. Елена Зиновьева известна читателю как литературный обозреватель журнала «Нева», ведущая рубрику «Дом Зингера», эти-то ежемесячные литературные обзоры плюс особая любовь к исторической тематике помогли ей в работе над книгой. В ее библиографии — 70 названий, в оглавлении три главы начинаются со слов «болевые точки». Какие же болевые точки рассматривает автор?
Например, вопрос о славяно-чудских истоках Киевской Руси (о чем писал еще Ломоносов) и ее последующей преемственной связи с Русью Московской. В период, когда Украина, став независимым государством, демонстрирует свою полную непричастность к Российской судьбе, не могли не появиться работы, где доказывается, что украинцы и «московиты» «всегда были совершенно чуждыми и враждебными народами». Но вот любопытно: Елена Зиновьева рассматривает недавно опубликованный «Киевский синопсис» 1674 года, чей автор, Иннокентий Гизель, перешедший из протестантизма в православие и ставший монахом, а впоследствии и архимандритом Киево-Печерской лавры, приветствует объединение двух славянских народов, продиктованное их «этнической, цивилизационной и религиозной общностью». Не в Москве, — считает Зиновьева, — зрела идея объединения, а в юго-западных русских землях, когда еще не существовало самого наименования «Украина», а были только Великая, Малая и Белая Россия.
К «болевым точкам» истории, коим посвящены выходящие сегодня исследования, относятся и царствование Ивана Грозного, и Смутное время — и шире тема «русской смуты» и «самозванства», — и декабрьский бунт на Сенатской площади, и все русские революции вместе с их «вождями» и «героями» и, конечно же, Великая Отечественная война.
Особый интерес для сегодняшних россиян представляет тема Кавказа и «кавказских войн». Выдвинутый в наше время недальновидными националистами лозунг «Хватит кормить Кавказ!», если присмотреться к истории России, вступает в резкое противоречие с российской политикой в этом регионе на протяжении XVIII-XIX веков, а ошибки, совершенные в наши дни в «горах Кавказа» военными и дипломатами, — прямое следствие «невыученных уроков» прошлого». Книги Якова Гордина, записки Федора Торнау, письма Алексея Ермолова служат прекрасной иллюстрацией этого вывода.
Пафос автора книги, внимательно вчитывающегося в исторические фолианты, — понятен: нет единого взгляда на историю. Долгие годы нас учили — по Оруэллу — с изъятием целых пластов из исторической памяти, с искажениями и «двоемыслием». «Тем неожиданнее и убийственнее, — пишет Елена Зиновьева, — оказался поток информации, который хлынул... прошлое оказалось намного сложнее, богаче, драматичнее, чем это представлялось раньше».
Любопытен обзор книг иностранцев-путешественников, посвященных России. Вот например, дипломат из Персии Орудж-бек, назвавший себя после посещения Испании Дон Жуан Персидский; он пересек в начале ХVII века всю Московию и оставил о ней записки, где есть симпатичнейшая характеристика: «В Московии нет ни нищих, ни воров: первым всегда дают обильную пищу в любое время, а вторых наказывают заточением в тюрьме на всю жизнь». Англичанин Джеймс Александер, побывавший в России в царствование Николая Первого, почти одновременно с маркизом де Кюстином, тоже не был разочарован Россией. Можно поразмыслить, почему француз написал о николаевской России со злой издевкой, как, кстати, и печально известный россиянин, князь Петр Долгоруков, записки которого также рассматриваются Зиновьевой, а уроженец Альбиона в своей лишь недавно переведенной книге говорит о России с явной симпатией, без предубеждения. Причину Елена Зиновьева видит в том, что «его принцип — не судить, а понять».
В заключении автор книги пишет, что какой бы трагической ни была история России, она не должна превращаться в «оружие массового самоуничтожения».
Полностью разделяю этот тезис и хочу подкрепить его удивительными пушкинскими высказываниями, взятыми из его письма к другу и оппоненту Чаадаеву: «Что же касается нашей исторической ничтожности, то я решительно не могу с вами согласиться... Клянусь честью, что ни за что на свете я не хотел бы переменить отечество, или иметь другую историю, кроме истории наших предков, такой, какой нам Бог ее дал».
Еще одна участница «невского десанта» — Наталья Гранцева1. Читателям журнала «Нева» известны ее всегда острые, вызывающие интерес своей полемической направленностью публикации о пьесах Шекспира. В ее новой книге Шекспир присутствует, но не в качестве главного героя. Главный герой здесь наш соотечественник — Михаил Васильевич Ломоносов. В одном из толстых московских журналов наткнулась на несколько коряво выраженное сетование: «Единственно, с горьким осадком прошел трехсотлетний юбилей Михаила Ломоносова, но в литературном мире, как-то эта дата не запечатлелась, а жаль»2. Так вот запечатлелась. В год трехсотлетия Ломоносова появилась книга, посвященная наименее изученной области литературного творчества великого россиянина, а именно: драматургии. Признаюсь, о Ломоносове-драматурге впервые услышала, взяв в руки эту книгу. И опять, как и в статьях о Шекспире, автор выказывает себя как человек увлеченный и увлекающий. Ее задача — «вернуть Ломоносову доброе имя великого драматурга и добросовестного историка».
«Тамира и Селим» и «Демофонт» — эти две трагедии, написанные сорокалетним Ломоносовым одна за другой в 1750 и 1751 году, тогда же были изданы и поставлены на придворной сцене3. В «Тамире и Селиме», своем первом опыте стихотворной драмы, Ломоносов обратился к важнейшей вехе Российской истории — Куликовской битве. Трудно было выбрать более значимое событие для самосознания народа и для формирования российской государственности. В своей трактовке пьесы Наталья Гранцева выступает против тех комментаторов, которые — вопреки высказываниям самого автора, — исходя из ее любовного сюжета, разворачивающегося в покоях крымского хана Мумета и его дочери Тамиры, отказывают творению Ломоносова в «историческом» содержании. Для них трагедия Ломоносова «всего лишь «экзотический сюжет», «любовные перипетии» и «эпизоды русской истории». Удивительно! Словно и не было для этих комментаторов такого трагика, как Эсхил, у которого в трагедии «Персы» действие происходит во дворце персидского царя, и победа греков воспринимается тем оглушительнее, что узнаем мы о ней от терпящих поражение врагов.
Похожий прием использует Ломоносов, изображая «стан врагов» (как показывает Гранцева, мнимых) и хана Мамая в роли соперника «багдатского царевича» Селима в любви к царевне Тамире. Любовные страсти в крымском дворце разыгрываются как раз в момент Куликовской битвы, и из реплик и монологов героев мы узнаем об ее ходе и победоносном для войска князя Дмитрия завершении, а также об ужасной гибели Мамая, чей дух низвергнулся «во ад».
В книге текста трагедии нет, но я отыскала его в электронной библиотеке Мошкова и с интересом прочитала, обращая внимание на «историзм». Нашла у Ломоносова и приток Дона реку Непрядву, и Мамаева сотоварища Челубея, известного по «Сказанию о Мамаевом побоище» как противника в рукопашной схватке русского богатыря Пересвета, и момент «засады», сыгравший решающую роль в победе русского воинства. И знаете, я «поверила» Ломоносову, о чем просит исследовательница, к тому же, подивилась силе и крепости его стиха. Вот наудачу — о «варварстве» Мамая, которое соберет Россию воедино:
Насильна власть стоять
не может долговечно.
Кто гонит одного, тот всякому грозит.
Россию варварство его бесчеловечно
Из многих областей в одну совокупит.
не может долговечно.
Кто гонит одного, тот всякому грозит.
Россию варварство его бесчеловечно
Из многих областей в одну совокупит.
Как мы помним, Наталья Гранцева взялась вернуть Ломоносову имя добросовестного историка. Страницы, посвященные историческим изысканиям «русского Леонардо», а также работе его коллег — Татищева, Шлецера и Миллера (глава «Апология Миллера») — показались мне важными для уяснения некоторых моментов в жизни Ломоносова. Как часто мы слышали, что русский ученый-самородок боролся с засильем «немцев» в Академии наук, что они-де препятствовали его деятельности. Но немцы немцам рознь. И вот «доброе, сочувственное слово» говорится о немецком ученом — историке Миллере, издавшем труды Василия Татищева на основе его черновиков, опубликовавшем неизданные исторические сочинения самого Михаила Васильевича после его безвременной кончины в возрасте 54-х лет.
А что же Шекспир?
Наталья Гранцева сближает российского и английского драматургов, считая, что обоим — Ломоносову и Шекспиру — свойственна некоторая «избыточность» стиля, что не наблюдается в строго регламентированных пьесах французских трагиков Корнеля и Расина, служивших «образцом» для первого тогдашнего придворного «драмодела» Сумарокова. Ломоносов же, по мнению исследовательницы, «изобразил персонажей своей трагедии как персонажей шекспировских». Особое внимание в книге уделено «сложной конструкции» трагедий, объемному, стереоскопическому показу событий у Ломоносова и Шекспира. Рассматривая трагедию «Демофонт», в основе которой лежат сказания о Троянской войне, Гранцева сопоставляет ее с шекспировской «Зимней сказкой», также опирающейся на древнегреческие мифы. Слой за слоем она обнажает сюжетные конструкции обеих пьес, пытаясь расшифровать символы, вложенные в них творцами.
Зададимся вопросом: нужно ли знать об этой «шифровке» читателю и зрителю?
Поможет ли это восприятию? Вопрос непростой. Отвечая на него, сошлюсь на Анну Ахматову. Имея в виду свою «Поэму без героя», она писала: «У шкатулки ж тройное дно». Обычный читатель, как правило, до «тройного дна» не докапывается, останавливаясь на первом слое, но при этом он не может не ощутить объемности произведения, его бездонной глубины и многосложности, присутствия в нем скрытых, недоступных ему смыслов... Скудные одномерные поделки такого ощущения не дают.
Так знал ли Ломоносов тексты Шекспира? Похоже, что пока гипотеза Натальи Гранцевой подтверждения не нашла, исследовательница продолжает поиски.
Нельзя не отметить богатую библиографию, собранную автором и включающую как древние летописи, так и статьи из электронной Википедии. А еще меня поразило обилие оригинальных и точно подобранных эпиграфов к разным главам, почерпнутых из Оригена и Соломона, Иоанна Златоуста и Апостола Павла, Мишеля Монтеня и Федора Тютчева. Приведу пример из последнего: «Русская история до Петра Великого — одна панихида, а после Петра Великого — одно уголовное дело».
Скажу в заключение, что Наталья Анатольевна Гранцева, главный редактор питерского журнала «Нева», при всей своей динамичности и современности, с редкой горячностью и воодушевлением относится к делам давно минувшим. Ее книга о Ломоносове — яркое тому подтверждение.
Не равнодушен к прошлому и еще один участник «невского десанта» Александр Мелихов, писатель и публицист, заместитель главного редактора журнала «Нева». Его книгу «Дрейфующие кумиры»4 можно назвать очерком судеб русских классиков, в их взлетах и падениях, продиктованных как «конъюнктурой» времени, так и читательскими пристрастиями самого автора. Я бы даже сказала, что в книге больше личного, мелиховского, чем того, что принято называть «объективной картиной». Да и что такое «объективная картина?» Соломон Волков перечисляет 14 «наименований», полученных Шостаковичем за время его жизни. Тут и «гений», и «хулиган», и «формалист», и «защитник отечества», и в некрологе — с разрешения Брежнева — «великий советский композитор». Похожие процессы происходят и с литературными кумирами: появляются книги, рисующие якобы «подлинный» портрет Ахматовой, выводящие «на чистую воду» Пастернака...
Понятно, что все эти «разоблачения» имеют целью самопиар их авторов и нормальными читателями и любителями литературы в расчет не принимаются. И не потому, что писатели (как и композиторы) не могут совершать некрасивых поступков, а потому лишь, что подлинный биограф — друг своего «героя» и сопереживает ему даже в момент его падения, а биограф-самопиарщик смакует и приумножает его грехи, приносящие ему, биографу, доход.
У Мелихова — другое. Он пишет о том, как по-разному воспринимал классиков в различные эпохи своей жизни. Мне понравилась его идея об «экзистенциальной защите», обеспечиваемой нам литературой и вообще искусством. Лучше не скажешь — «экзистенциальная защита». Религиозного церковного человека защищает его вера, жить ему помогает хождение в церковь, молитва, обряд. А для нас — нерелигиозных и нецерковных — книги, театр, живопись, русская художественная классика, да и сами ее творцы, служат опорой, протягивают руку в беде, утишают боль, дарят надежду. Выделила отдельно «русская художественная классика» — ибо не только у нас, но и повсюду за границей, считается она «золотым запасом» мировой культуры.
Александр Мелихов, не мудрствуя лукаво, начинает свой обзор с Александра Пушкина, чтобы закончить его еще одним Александром — Твардовским. А в промежутке располагаются Гоголь и Лермонтов, Некрасов и Толстой, Чехов и Зощенко, Платонов и Булгаков. Кроме русских имен, взяты несколько иностранных — Хемингуэй и Антуан де Сент-Экзюпери, чья популярность в Советском Союзе 60-70 годов едва ли не превышала таковую на их родине.
Трудно что-то новое написать о Пушкине. Знаем, как издевался над Онегиным и его «бобровым воротником» Писарев, как сбрасывал Александра Сергеевича с «парохода современности» молодой Маяковский (вернувшись к нему с «повинной» в конце жизни). Мелихов обращает внимание на свое, важное лично для него. Например, приводит характеристику поэта из Малой советской энциклопедии («наиболее передовые идеи», «идеи вольнолюбия, равенства») и сопоставляет ее с отзывом Дмитрия Мережковского («язычник», «самовластная воля», «творец или разрушитель»...). Из таких вот сопоставлений и высекается мысль о несводимости поэта к какой-то одной, часто примитивной схеме.
Или вот такое замечательное рассуждение о Пушкине Льва Шестова: «Сфинкс спросил его, как можно, глядя на жизнь, верить в правду и добро? Пушкин ответил ему: да, можно, и насмешливое и страшное чудовище ушло с дороги. И в этом мужестве перед жизнью — назначение поэта». Как точно сказано, и как понятно, что в гибельном 1921 году именно к Пушкину обратился за поддержкой Александр Блок, не для того ли, чтобы почерпнуть у великого предшественника частицу «мужества перед жизнью» ? Спасибо автору книги за эту цитату!
Гоголь и Белинский. В журнале «Нева» публиковалась моя повесть о Белинском, где рассказывалось о столкновении этих двух «кумиров» читающей публики сороковых годов ХIХ века. И как приятно было найти у автора книги сходное мнение по поводу этого столкновения: «Лично мне кажется, что если не входить в частности, то нельзя назвать неправым ни Белинского, ни Гоголя. И тот, и другой настаивал на одной из тех правд, исчезновение каждой из которых было бы гибельным, но и окончательная победа одной из них — не менее гибельной».
Но автор провоцирует и на спор. В главе «Перемена спутников» он говорит о Чехове:
«...Чехов уже не обеспечивает экзистенциальную защиту... Да, конечно, он нам сочувствует, этот добрый доктор Айболит, он грустит вместе с нами, он осуждает наших обидчиков, — но ведь даже самый безнадежный больной сочувствию предпочел бы лекарство! Точно так и я предпочитаю книги, пробуждающие во мне гордость и бесстрашие, а не грустное бессилие». О каких книгах идет здесь речь? Ведь вот Горький, младший чеховский современник, своими романтическими сказками уж точно пробуждал в людях «гордость и бесстрашие», только я совсем не уверена, что автор имеет в виду что-то подобное.
Понимаю, чего Александру Мелихову не хватает у Чехова — того же, чего не хватало у него Ахматовой, Антона Павловича не любившей и предпочитавшей ему Достоевского, — яркости, страстей, полета. А я вижу Чехова по-другому: и в творчестве, и в жизни был он против «серости» и «скуки», его собственная жизнь совсем не походила на «скучную историю», была короткой, но очень яркой — с восхождением от юмористических поделок к вершинам творчества, с противостоянием вязкой мещанской среде и неизлечимому недугу, со смертельно опасной для здоровья, но необходимой для нравственного оздоровления поездкой на каторжный Сахалин, с мучительной разлукой с женой во время «ялтинского сидения...». Разве все это для людей, знакомых с чеховской биографией, не является «экзистенциальной защитой»?
Но и в творчестве Чехов далеко не бескрылый бытописатель. Да, не знают его герои, куда идти, а тот, кто говорит, что знает, как «революционер» Петя Трофимов, скорей всего, ведет к пропасти... Но в том-то и сила Чехова, что он показывает убогость и конец «старой жизни», назревшую необходимость чего-то нового; увы, панацеи для приближения этого нового, тех самых «лекарств», о которых пишет автор книги, у него нет. Сегодня в российском обществе сходная ситуация. И есть ли эти «лекарства» у нас?
Наткнулась в книге на довольно горькие слова о современности: «Мы уже не стремимся к тому, чтобы жизнь сделалась совершенной, нам довольно того, чтобы она оставалась сносной». В непредсказуемом 1918-м Блок написал о необходимости «безмерных требований к жизни», и в этих словах, как мне кажется, квинтэссенция русской ментальности, предпочитающей мечту реальности, а журавля в небе — скучной ручной синице. Как же обнищала русская жизнь, если сегодняшний россиянин согласен на «сносное» существование!
Любопытны рассуждения автора о «гениальности», она для него «не собственное качество писателя, но его социальный статус». Получается, что «писателя» делает «критика» и «гением» называют того, на кого в настоящее время есть спрос. Забавно, что в книге Льва Лосева о Бродском «гениальности» дается прямо противоположное определение: «Гениальность... по определению врожденное качество или, говоря старинным поэтическим языком, «дар».
Хотя, если разобраться, речь в первом и втором случае идет о разных аспектах «гениальности». Все мы свидетели того, что многие истинные гении всех времен и народов в настоящее время не востребованы, их книги пылятся на полках библиотек. Многие ли читают сегодня «Дон-Кихота»? Мелихов пишет о Хемингуэе и Антуане де Сент-Экзюпери, в свое время бывших, как сейчас говорят, «культовыми авторами» советской молодежи. А для наших современников Хемингуэй, с его романтизмом, экзотикой, приоритетом мужественности, «уже выглядит каким-то Максимом Горьким. А может быть, и Фенимором Купером, воспевшим вымирающих могикан...».
Очерк о Михаиле Булгакове озаглавлен «Из элиты в попсу». Действительно грустно, что замечательный роман «Мастер и Маргарита», плод долгой и мучительной работы мастера, ныне «дрейфует в сторону попсы». «...Сериал уже есть, — пишет Мелихов, — теперь должен появиться мюзикл». Могу подтвердить догадку автора: мюзикл написан (по крайней мере, либретто), сочинитель живет у нас в Бостоне. И однако, сильна во мне вера, что и в мюзикле по великому роману может сохраниться частичка гениального замысла, и эта частичка в конце концов приведет зрителей к чтению самой булгаковской книги. Такой «дрейф» — от просмотра сериалов к чтению первоисточника — ныне весьма распространенное явление.
Книга «Дрейфующие кумиры» написана книжником, человеком культуры. Такие книги всегда интересно читать. Что касается самих «дрейфующих кумиров», то дай бог, чтобы общество не отошло от книг, а уж в какую сторону пойдет их «дрейф», — покажет будущее.
1 Наталья Гранцева. Ломоносов – соперник Шекспира? Издательство ж. Нева, С-Петербург, 2011.См. интервью с нею в журнале «Чайка», № 8 (16-30 апреля 2010 г.).
2 См. Андрей Рудалев. Дружба народов, № 1, 2012. Литературные события и тенденции 2011 года. Круглый стол.
3 Первая трагедия была поставлена на театре дважды, вторая только один раз.
4 Александр Мелихов. Дрейфующие кумиры. Издательство ж. Нева, С-Петербург, 2011 г.
А что же Шекспир?
Наталья Гранцева сближает российского и английского драматургов, считая, что обоим — Ломоносову и Шекспиру — свойственна некоторая «избыточность» стиля, что не наблюдается в строго регламентированных пьесах французских трагиков Корнеля и Расина, служивших «образцом» для первого тогдашнего придворного «драмодела» Сумарокова. Ломоносов же, по мнению исследовательницы, «изобразил персонажей своей трагедии как персонажей шекспировских». Особое внимание в книге уделено «сложной конструкции» трагедий, объемному, стереоскопическому показу событий у Ломоносова и Шекспира. Рассматривая трагедию «Демофонт», в основе которой лежат сказания о Троянской войне, Гранцева сопоставляет ее с шекспировской «Зимней сказкой», также опирающейся на древнегреческие мифы. Слой за слоем она обнажает сюжетные конструкции обеих пьес, пытаясь расшифровать символы, вложенные в них творцами.
Зададимся вопросом: нужно ли знать об этой «шифровке» читателю и зрителю?
Поможет ли это восприятию? Вопрос непростой. Отвечая на него, сошлюсь на Анну Ахматову. Имея в виду свою «Поэму без героя», она писала: «У шкатулки ж тройное дно». Обычный читатель, как правило, до «тройного дна» не докапывается, останавливаясь на первом слое, но при этом он не может не ощутить объемности произведения, его бездонной глубины и многосложности, присутствия в нем скрытых, недоступных ему смыслов... Скудные одномерные поделки такого ощущения не дают.
Так знал ли Ломоносов тексты Шекспира? Похоже, что пока гипотеза Натальи Гранцевой подтверждения не нашла, исследовательница продолжает поиски.
Нельзя не отметить богатую библиографию, собранную автором и включающую как древние летописи, так и статьи из электронной Википедии. А еще меня поразило обилие оригинальных и точно подобранных эпиграфов к разным главам, почерпнутых из Оригена и Соломона, Иоанна Златоуста и Апостола Павла, Мишеля Монтеня и Федора Тютчева. Приведу пример из последнего: «Русская история до Петра Великого — одна панихида, а после Петра Великого — одно уголовное дело».
Скажу в заключение, что Наталья Анатольевна Гранцева, главный редактор питерского журнала «Нева», при всей своей динамичности и современности, с редкой горячностью и воодушевлением относится к делам давно минувшим. Ее книга о Ломоносове — яркое тому подтверждение.
Не равнодушен к прошлому и еще один участник «невского десанта» Александр Мелихов, писатель и публицист, заместитель главного редактора журнала «Нева». Его книгу «Дрейфующие кумиры»4 можно назвать очерком судеб русских классиков, в их взлетах и падениях, продиктованных как «конъюнктурой» времени, так и читательскими пристрастиями самого автора. Я бы даже сказала, что в книге больше личного, мелиховского, чем того, что принято называть «объективной картиной». Да и что такое «объективная картина?» Соломон Волков перечисляет 14 «наименований», полученных Шостаковичем за время его жизни. Тут и «гений», и «хулиган», и «формалист», и «защитник отечества», и в некрологе — с разрешения Брежнева — «великий советский композитор». Похожие процессы происходят и с литературными кумирами: появляются книги, рисующие якобы «подлинный» портрет Ахматовой, выводящие «на чистую воду» Пастернака...
Понятно, что все эти «разоблачения» имеют целью самопиар их авторов и нормальными читателями и любителями литературы в расчет не принимаются. И не потому, что писатели (как и композиторы) не могут совершать некрасивых поступков, а потому лишь, что подлинный биограф — друг своего «героя» и сопереживает ему даже в момент его падения, а биограф-самопиарщик смакует и приумножает его грехи, приносящие ему, биографу, доход.
У Мелихова — другое. Он пишет о том, как по-разному воспринимал классиков в различные эпохи своей жизни. Мне понравилась его идея об «экзистенциальной защите», обеспечиваемой нам литературой и вообще искусством. Лучше не скажешь — «экзистенциальная защита». Религиозного церковного человека защищает его вера, жить ему помогает хождение в церковь, молитва, обряд. А для нас — нерелигиозных и нецерковных — книги, театр, живопись, русская художественная классика, да и сами ее творцы, служат опорой, протягивают руку в беде, утишают боль, дарят надежду. Выделила отдельно «русская художественная классика» — ибо не только у нас, но и повсюду за границей, считается она «золотым запасом» мировой культуры.
Александр Мелихов, не мудрствуя лукаво, начинает свой обзор с Александра Пушкина, чтобы закончить его еще одним Александром — Твардовским. А в промежутке располагаются Гоголь и Лермонтов, Некрасов и Толстой, Чехов и Зощенко, Платонов и Булгаков. Кроме русских имен, взяты несколько иностранных — Хемингуэй и Антуан де Сент-Экзюпери, чья популярность в Советском Союзе 60-70 годов едва ли не превышала таковую на их родине.
Трудно что-то новое написать о Пушкине. Знаем, как издевался над Онегиным и его «бобровым воротником» Писарев, как сбрасывал Александра Сергеевича с «парохода современности» молодой Маяковский (вернувшись к нему с «повинной» в конце жизни). Мелихов обращает внимание на свое, важное лично для него. Например, приводит характеристику поэта из Малой советской энциклопедии («наиболее передовые идеи», «идеи вольнолюбия, равенства») и сопоставляет ее с отзывом Дмитрия Мережковского («язычник», «самовластная воля», «творец или разрушитель»...). Из таких вот сопоставлений и высекается мысль о несводимости поэта к какой-то одной, часто примитивной схеме.
Или вот такое замечательное рассуждение о Пушкине Льва Шестова: «Сфинкс спросил его, как можно, глядя на жизнь, верить в правду и добро? Пушкин ответил ему: да, можно, и насмешливое и страшное чудовище ушло с дороги. И в этом мужестве перед жизнью — назначение поэта». Как точно сказано, и как понятно, что в гибельном 1921 году именно к Пушкину обратился за поддержкой Александр Блок, не для того ли, чтобы почерпнуть у великого предшественника частицу «мужества перед жизнью» ? Спасибо автору книги за эту цитату!
Гоголь и Белинский. В журнале «Нева» публиковалась моя повесть о Белинском, где рассказывалось о столкновении этих двух «кумиров» читающей публики сороковых годов ХIХ века. И как приятно было найти у автора книги сходное мнение по поводу этого столкновения: «Лично мне кажется, что если не входить в частности, то нельзя назвать неправым ни Белинского, ни Гоголя. И тот, и другой настаивал на одной из тех правд, исчезновение каждой из которых было бы гибельным, но и окончательная победа одной из них — не менее гибельной».
Но автор провоцирует и на спор. В главе «Перемена спутников» он говорит о Чехове:
«...Чехов уже не обеспечивает экзистенциальную защиту... Да, конечно, он нам сочувствует, этот добрый доктор Айболит, он грустит вместе с нами, он осуждает наших обидчиков, — но ведь даже самый безнадежный больной сочувствию предпочел бы лекарство! Точно так и я предпочитаю книги, пробуждающие во мне гордость и бесстрашие, а не грустное бессилие». О каких книгах идет здесь речь? Ведь вот Горький, младший чеховский современник, своими романтическими сказками уж точно пробуждал в людях «гордость и бесстрашие», только я совсем не уверена, что автор имеет в виду что-то подобное.
Понимаю, чего Александру Мелихову не хватает у Чехова — того же, чего не хватало у него Ахматовой, Антона Павловича не любившей и предпочитавшей ему Достоевского, — яркости, страстей, полета. А я вижу Чехова по-другому: и в творчестве, и в жизни был он против «серости» и «скуки», его собственная жизнь совсем не походила на «скучную историю», была короткой, но очень яркой — с восхождением от юмористических поделок к вершинам творчества, с противостоянием вязкой мещанской среде и неизлечимому недугу, со смертельно опасной для здоровья, но необходимой для нравственного оздоровления поездкой на каторжный Сахалин, с мучительной разлукой с женой во время «ялтинского сидения...». Разве все это для людей, знакомых с чеховской биографией, не является «экзистенциальной защитой»?
Но и в творчестве Чехов далеко не бескрылый бытописатель. Да, не знают его герои, куда идти, а тот, кто говорит, что знает, как «революционер» Петя Трофимов, скорей всего, ведет к пропасти... Но в том-то и сила Чехова, что он показывает убогость и конец «старой жизни», назревшую необходимость чего-то нового; увы, панацеи для приближения этого нового, тех самых «лекарств», о которых пишет автор книги, у него нет. Сегодня в российском обществе сходная ситуация. И есть ли эти «лекарства» у нас?
Наткнулась в книге на довольно горькие слова о современности: «Мы уже не стремимся к тому, чтобы жизнь сделалась совершенной, нам довольно того, чтобы она оставалась сносной». В непредсказуемом 1918-м Блок написал о необходимости «безмерных требований к жизни», и в этих словах, как мне кажется, квинтэссенция русской ментальности, предпочитающей мечту реальности, а журавля в небе — скучной ручной синице. Как же обнищала русская жизнь, если сегодняшний россиянин согласен на «сносное» существование!
Любопытны рассуждения автора о «гениальности», она для него «не собственное качество писателя, но его социальный статус». Получается, что «писателя» делает «критика» и «гением» называют того, на кого в настоящее время есть спрос. Забавно, что в книге Льва Лосева о Бродском «гениальности» дается прямо противоположное определение: «Гениальность... по определению врожденное качество или, говоря старинным поэтическим языком, «дар».
Хотя, если разобраться, речь в первом и втором случае идет о разных аспектах «гениальности». Все мы свидетели того, что многие истинные гении всех времен и народов в настоящее время не востребованы, их книги пылятся на полках библиотек. Многие ли читают сегодня «Дон-Кихота»? Мелихов пишет о Хемингуэе и Антуане де Сент-Экзюпери, в свое время бывших, как сейчас говорят, «культовыми авторами» советской молодежи. А для наших современников Хемингуэй, с его романтизмом, экзотикой, приоритетом мужественности, «уже выглядит каким-то Максимом Горьким. А может быть, и Фенимором Купером, воспевшим вымирающих могикан...».
Очерк о Михаиле Булгакове озаглавлен «Из элиты в попсу». Действительно грустно, что замечательный роман «Мастер и Маргарита», плод долгой и мучительной работы мастера, ныне «дрейфует в сторону попсы». «...Сериал уже есть, — пишет Мелихов, — теперь должен появиться мюзикл». Могу подтвердить догадку автора: мюзикл написан (по крайней мере, либретто), сочинитель живет у нас в Бостоне. И однако, сильна во мне вера, что и в мюзикле по великому роману может сохраниться частичка гениального замысла, и эта частичка в конце концов приведет зрителей к чтению самой булгаковской книги. Такой «дрейф» — от просмотра сериалов к чтению первоисточника — ныне весьма распространенное явление.
Книга «Дрейфующие кумиры» написана книжником, человеком культуры. Такие книги всегда интересно читать. Что касается самих «дрейфующих кумиров», то дай бог, чтобы общество не отошло от книг, а уж в какую сторону пойдет их «дрейф», — покажет будущее.
1 Наталья Гранцева. Ломоносов – соперник Шекспира? Издательство ж. Нева, С-Петербург, 2011.См. интервью с нею в журнале «Чайка», № 8 (16-30 апреля 2010 г.).
2 См. Андрей Рудалев. Дружба народов, № 1, 2012. Литературные события и тенденции 2011 года. Круглый стол.
3 Первая трагедия была поставлена на театре дважды, вторая только один раз.
4 Александр Мелихов. Дрейфующие кумиры. Издательство ж. Нева, С-Петербург, 2011 г.
Ирина Чайковская
“Чайка”№№ 9-11 2012 (3 августа 2012 г. )
“Чайка”№№ 9-11 2012 (3 августа 2012 г. )
